Гуманистические грани Советского проекта
В.В.ТИМАКОВ
Современники часто обсуждают, сколько миллионов жизней погубила коммунистическая система. При этом часто упускают из виду, сколько миллионов жизней она спасла.
Выдающийся русский историософ В.В. Кожинов ещё в конце девяностых годов сетовал на отсутствие объективного подхода к советской эпохе, справедливо замечая, что «лакировка» этого времени, обязательная для общественных дискуссий вплоть до середины восьмидесятых годов, почти мгновенно сменилась на столь же массированное публичное «очернение». Сегодня страсти несколько поутихли, но до объективности нам по-прежнему далеко.
Так, приходится регулярно сталкиваться с выкладками (нередко весьма точными и обоснованными), оценивающими демографический ущерб, нанесённый России революцией, коллективизацией и другими драматическими событиями социалистического строительства. Автор и сам неоднократно занимался подсчётами этого ущерба (см., например,1, 2). В то же время мне ни разу не встречались исследования, оценивающие положительный демографический эффект от совершённых после 1917 года социальных преобразований. Такой односторонний подход формирует совершенно превратное видение русской истории и исключает сколько-нибудь серьёзное понимание причин, обеспечивших победу революции и поддерживающих популярность советского строя среди значительной части русского народа.
СОКРАЩЕНИЕ СМЕРТНОСТИ В ПЕРВОЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ
В 1926-27 годах в СССР была зафиксирована рекордно низкая за всю предыдущую историю смертность: 20,3 промилле (3). По сравнению с 1913 годом, число соотечественников, покинувших наш мир, сократилось почти в полтора раза, - в эталонном предвоенном году смертность составляла 29,8 промилле (3) или, по расчётам А.Г. Рашина, сделанным накануне революции, – 27,4 (4).
Эти удивительно низкие цифры смертности в советской России вызывают недоверие и нередко объявляются продуктом коммунистической пропаганды. Однако данные из альтернативных источников тоже указывают на демографические успехи, достигнутые в первое же советское десятилетие. Например, младенческая смертность за этот же период сократилась с 240-270 промилле (4) в предвоенное десятилетие до 200-210 промилле в середине НЭПа (5). Чтобы понять масштаб произошедших перемен, заметим, что к моменту отмены крепостного права младенческая смертность колебалась около значения в 270 промилле (6), то есть за пятьдесят лет дореволюционного развития в этой сфере наблюдался менее ощутимый прогресс, чем буквально за 5-6 мирных послереволюционных лет.
Такую же внушительную позитивную динамику продемонстрировала и продолжительность жизни. Если с 1897 по 1913 годы средний срок, отпущенный жителю Европейской части Российской империи, подрос с приблизительно 30 до 33 (по другим оценкам – до 35) лет, то уже в 1926 году у нашего среднестатистического соотечественника были шансы прожить около 43 лет (см. 7; 8). Получается, в Советской России за вдвое более короткий исторический период к жизни добавилось вдвое, а то и втрое больше лет.
НЕ ВЫВЕЗЕМ, НО НАЕДИМСЯ ДОСЫТА
При первом знакомстве эти цифры порождают сомнения. В чём секрет такой быстрой положительной метаморфозы? Ведь накануне Россия пережила очень тяжёлые времена: мировую войну и гражданскую смуту, здоровье многих людей могло быть подорвано фронтовыми увечьями, эпидемиями, стрессами, голодом. Если брать экономический аспект жизни, то к моменту переписи 1926 года народное хозяйство ещё не было полностью восстановлено. По хрестоматийным данным из советских учебников, аграрное производство в начале двадцатых немногим превышало 70 % от довоенного уровня и лишь в 1928 году достигло 97 % от эталонного тринадцатого. Если объём потребления не вырос, как могло так заметно укрепиться здоровье населения?
Подсказку можно обнаружить в показателях товарности сельского хозяйства. Если в 1913 году на рынок поступало около 26 % выращенного в стране зерна, то в 1926 году товарность снизилась до 13-15 % (9). Практически всё сокращение пришлось на свёртывание экспорта. Из советской России стали вывозить примерно на 8-10 миллионов тонн хлеба меньше, чем из царской. Эти дополнительные 8-10 миллионов тонн оказались прибавкой на крестьянском столе.
Могли ли 8-10 миллионов тонн зерна, пополнившие продовольственные ресурсы страны, так заметно повлиять на уровень жизни, чтобы резко сократилась смертность? На первый взгляд, кажется, что нет – ведь это всего лишь около одной десятой части от выращиваемых в России хлебов. Однако эта «десятина» приобретает совсем иной вес, если проанализировать общий зерновой баланс. Ведь из обычного урожая в 70-80 миллионов тонн от 10 до 12 миллионов тонн отправлялось на экспорт, не менее 12 миллионов тонн требовалось оставить на семена, и ещё как минимум 10-12 миллионов тонн, или три четверти годового урожая овса (10), уходило на корм для лошадей (то есть, выполняло ту же техническую роль, которую сегодня выполняют бензин и солярка). Таким образом, на продовольственные нужды прямо или косвенно (через откорм продуктивного скота и птицы) употреблялось порядка 40 миллионов тонн зерна. Прибавка 8-10 миллионов тонн обеспечивала увеличение рациона почти на четверть, что означало очень существенное повышение калорийности питания.
Значение такой прибавки становится особенно ясным, если учесть неравномерность потребления между богатыми и бедными. Для тех людей, калорийность рациона которых находилась в зоне физиологического минимума, улучшение питания на четверть означало спасительное удаление от опасной черты.
ПРОБЛЕМА ГОЛОДА В ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ РОССИИ
Много ли было в дореволюционной России людей, страдавших от хронического недоедания, чья продолжительность жизни критически зависела от калорийности питания? Полагаю, что к такой категории в неурожайные годы можно смело относить всю деревенскую бедноту, составлявшую 65 % сельского населения, или более половины всех подданных империи.
Сегодня распространено приукрашенное представление о жизни в дореволюционной России. В коллективной памяти чаще всего рисуются картины из быта аристократии (что скептики, цитируя шлягер «Белого орла», заклеймили ироническим ярлыком «хруст французской булки»). Гораздо реже приводятся свидетельства о том, в каких условиях существовала деревенская и городская беднота. Впрочем, приукрашенные, лубочные воспоминания о прошлом – характерная черта здорового состояния психики как на индивидуальном, так и на коллективном уровне. В массовом сознании, если оно не переживает мировоззренческий кризис, прошлое всегда рисуется как «золотой век». Тем не менее, при анализе подлинного состояния дел надо отвлечься от этого естественного эмоционального фона и встать на прочную почву фактов.
А факты вовсе не свидетельствуют о материальном благополучии наших предков. Я сам, например, был немало обескуражен, обнаружив в ходе несложных подсчётов, что в начале ХХ века жители России питались хуже, чем ещё одним веком раньше, накануне наполеоновских войн. Темпы роста населения в 1800-1913 годах превзошли темпы роста производства продуктов, возможности сельского хозяйства просто не поспевали за демографическим бумом. В результате, если в начале XIX века на душу населения приходилось 530-570 кг зерна (155 миллионов четвертей, или 21-23 миллиона тонн на 36-40 миллионов человек; 11), то в самом урожайном предреволюционном 1913 году удалось лишь незначительно перешагнуть рубеж в 500 кг (86 миллионов тонн на 165 миллионов человек), а в последнем до Первой мировой войны неурожайном году – 1911-м – душевые сборы не дотянули и до 400 кг (см. 12). За вычетом экспорта, для внутреннего потребления оставалось не более 350-430 кг зерна на душу.
Чтобы понять значение эти цифр, напомню, что в СССР считалось, что для полного удовлетворения физиологических потребностей необходимо производить около 1000 кг зерна на человека (примерно 100 кг сохранять для семенного фонда, 200-250 кг потреблять в качестве хлеба и круп и 650-700 кг использовать для откорма продуктивного скота). Для ситуации столетней давности идеал материального благополучия необходимо увеличить до 1250-1350 кг зерна на душу, так как в силу более низкой урожайности необходимо было создавать более крупный семенной фонд, а из-за отсутствия техники на механической тяге расходовать часть зерна для питания тяглового скота (лошадей и волов). Очевидно, что при сравнении с обозначенным нами идеалом сытости в 1250-1350 кг сборы в 350-400 кг зерна на человека означали весьма скудное существование, приближавшееся к физиологическому минимуму. И это при расчёте в среднем, на всех подданных империи! С учётом же имущественного неравенства очень заметная часть населения должна была регулярно голодать, в неурожайные годы проваливаясь ниже физиологического минимума.
Хроническое недоедание очень большой части наших предков подтверждается свидетельствами лиц, вполне лояльных монархии и весьма далёких от революционного лагеря. Например, министр земледелия Наумов, оценивая ситуацию перед Первой мировой войной, заявил: «Россия фактически не вылезает из состояния голода то в одной, то в другой губернии» (13). Известный монархический публицист, охранитель Меньшиков в 1909 году возмущался тем, что 40 % новобранцев только в армии смогли впервые в жизни по настоящему поесть мяса! (14) Эти 40 % в оценке Меньшикова довольно близко соотносятся с приведённой выше оценкой численности деревенской бедноты в населении империи.
Результатом массового хронического недоедания была лёгкая уязвимость перед инфекциями и, как следствие, - исключительно высокая смертность, прежде всего детская. Внимательно изучавший русскую деревню аристократ Энгельгардт с ужасом признавал, что в деревнях «смертность детей куда больше, чем смертность телят», и если бы такая же смертность молодняка обнаружилась на животноводческих помещичьих фермах, то вести хозяйство стало бы нерентабельно (15).
Огромная смертность на фоне хронического недоедания радикально снижала шансы наших предков на долгую жизнь. Если в Европе и Америке период окончания девятнадцатого – начала двадцатого века стал временем быстрого увеличения продолжительности жизни (с тридцати пяти-сорока до пятидесяти и более лет), то Россия в этой сфере откровенно пробуксовывала. По расчётам многих дореволюционных (Новосельский, Куракин) и современных (Мельянцев, 16) исследователей, Россия после переписи 1897 года нисколько не навёрстывала отставание от передовых западных держав по продолжительности жизни. Напротив, разрыв в эти годы продолжал увеличиваться и к началу Первой мировой войны достиг исторического максимума в 15-19 лет.
ДОГНАТЬ ЗАПАД: ПРИЕМЛЕМА ЛИ ЦЕНА?
После ознакомления с этими и многими другими сравнительными данными возникает соблазн объявить царскую власть – бездарной властью, а дореволюционную Россию – неэффективным обществом. Однако такие выводы будут слишком поспешными и поверхностными. Сравнивая Россию с Западной Европой, мы обыкновенно упускаем из виду, что это две разные цивилизации, развивавшиеся по несхожим законам. И когда, например, либеральные критики упрекают дореволюционную власть в том, что она не сумела вовремя модернизировать страну, подражая лучшим западным образцам, то предлагают взамен совершенно фантастическую альтернативу, противоречащую не только историческим законам российского социума, но фундаментальным ценностям нашего общества. Я убеждён, что если бы отечественные поклонники западной цивилизации адекватно представляли условия, в которых происходило соревнование двух миров, они сами отвергли бы европейский путь как абсолютно неприемлемый для типичного русского интеллигента с нравственной точки зрения.
Так, мы привыкли сравнивать уровень жизни в Российской империи с передовыми западными странами типа Франции, Нидерландов, Великобритании. При этом мы удивительным образом забываем, что Франция, Нидерланды или Великобритания – всего лишь небольшие привилегированные части соответствующих колониальных империй. Гораздо адекватнее было бы сравнивать эти многонациональные социально-политические системы целиком. И тогда обнаружится, что и суммарный ВВП, и душевые доходы жителей, например, Британской империи, росли в девятнадцатом веке медленнее, чем в империи Российской (17). Опережающий рост уровня и продолжительности жизни на туманном Альбионе был достигнут за счёт ограбления огромных колониальных окраин, которые и бедствовали гораздо сильнее, чем русские провинции, и развивались гораздо медленнее их. Россия же развивалась целиком, относительно равномерно, не обеспечивая высокий уровень одного, «избранного» народа путём унижения народов «отверженных».
Избрав западный путь модернизации во всей его полноте (а иначе его эффективное осуществление оказалось бы маловероятным), русские должны были бы истребить инонациональное население Поволжья и Сибири, как североамериканских индейцев; превратить жителей Кавказа и Средней Азии в своих рабов, подобно африканским неграм; расправиться с Украиной, как Англия расправилась с Ирландией, и т.д., и т.п. Повернётся ли у кого-то язык критиковать русскую монархию за то, что она не совершила таких преступлений? Если Западная цивилизация сочла колониальную политику преступной только в середине ХХ века, после нравственного катарсиса Второй мировой, то Российская цивилизация осуждала этническую сегрегацию на протяжении всей своей истории и в этом смысле на много веков опередила Запад.
МАКСИМУМ ПРИБЫЛИ ИЛИ МАКСИМУМ ЖИЗНЕЙ?
Ещё более важной причиной, влиявшей на темпы развития, было другое фундаментальное отличие двух миров. В Западной Европе было распространено майоратное наследование главного материального ресурса – земли, то есть фамильный участок переходил, как правило, от отца к старшему сыну. Остальные дети, не получив наследства, могли рассчитывать только на свои силы и обычно откладывали вступление в брак до того момента, пока им удавалось сколотить какое-нибудь состояние.
В России же преобладала передельная община, где земля регулярно делилась поровну, по числу душ. Каждый рождённый ребёнок получал право на пай общинной земли. Рождение детей в определённом смысле было экономически выгодным: пай выделяется такой же, как на взрослого, а потребности малыша пока значительно меньше. Поэтому в России браки были ранними и охватывали почти всю молодёжь, без исключения. (Более подробно о демографических стратегиях Западной и Восточной Европы можно прочесть в работах британского демографа венгерского происхождения Джона Хайнала.)
Очевидно, что в западной стратегии главной ценностью было создание максимально эффективного, неделимого фамильного бизнеса; а в российской стратегии – создание максимального количества человеческих жизней. Можно сказать, что западная модель общества была нацелена на экономическую продуктивность, а российская модель – на гуманитарную продуктивность. Поэтому нет ничего удивительного в том, что начиная с середины второго тысячелетия Россия опережала западноевропейские страны по темпам роста населения, а европейцы, в свою очередь, опережали Россию по темпам душевого потребления и качества жизни.
К концу девятнадцатого века траектории развития двух соседних цивилизаций разошлись критически. С одной стороны, русские стали крупнейшим народом Европы, опередив французов, немцев, итальянцев, от которых в 1500 году отставали по численности в разы. С другой стороны, душевое потребление в России так же в разы уступило уровню потребления наиболее благополучных западных наций. Это не было результатом просчётов какого-то конкретного царя или кабинета министров. Это был продукт глубинного различия цивилизационных ценностей, диктовавших разные жизненные стратегии как на уровне отдельной семьи, так и на уровне всего общества.
Если бы Западная цивилизация не навязала своей конкуренции всему миру, наша страна, может быть, могла бы ещё долго развиваться в своём естественном ритме, но соседство с быстро богатеющим и экспансивным Западом не оставляло такой возможности. В России разразился мировоззренческий кризис, вызванный реакцией образованной части общества на увеличивающееся материально-техническое отставание от Европы. Попытка разрешить этот кризис на первых порах свелась к пересадке на русскую почву отдельных принципиальных элементов западного общества. В частности, правительство предприняло меры для упразднения уравнительных переделов общины и передачи земли эффективным собственникам (подробнее см. 18).
Что означало разложение передельной общины в стране, где уже существовало аграрное перенаселение и где средний уровень потребления крестьянства не слишком сильно превосходил физиологический минимум? Отказ от уравнительного распределения земли означал резкое социальное расслоение крестьянства и появление огромной армии «лишних людей», лишённых своего права на надел. Бесспорно, что вся эта масса должна была погрузиться значительно ниже среднего потребительского уровня, то есть в состояние хронического недоедания. Дефицит питания, в свою очередь, повышал уязвимость перед угрозой инфекционных заболеваний и служил основной причиной исключительно высокой смертности.
В результате те энергичные и достаточно масштабные усилия по улучшению санитарной обстановки, которые в начале ХХ века прикладывали правительство, земства и русские медики, почти полностью нивелировались нараставшим имущественным расслоением, отбрасывавшим малоземельное крестьянство на грань физического выживания.
Если в Англии начала ХХ века богатели все слои населения, улучшалось питание как у предпринимателей, так и у батраков (при этом голодали Индия, Африка и другие колонии), то в России этой эпохи из-за кризиса передельной общины происходило стремительное расслоение общества и появился значительный слой людей, качество питания которых ухудшалось. В этом, на мой взгляд, заключается главное объяснение увеличивающегося разрыва в продолжительности жизни между предреволюционной Россией и ведущими западными странами.
БЫЛ ЛИ ВЫИГРЫШ ОТ «ЧЁРНОГО ПЕРЕДЕЛА»?
В современной публицистике нередко ставится под сомнение экономическая эффективность раздела помещичьих земель, осуществлённого в ходе революции. При этом приводятся достоверные и достаточно веские аргументы. Так, масштабы помещичьего землевладения после отмены крепостного права неуклонно снижались. Накануне революции помещикам принадлежало всего лишь около 40 млн. десятин земли, из которой пашня составляла чуть более четверти, или порядка 10 % всех обрабатываемых в стране площадей. За период с 1861 по 1905 год помещики продали 42 миллиона десятин своих владений, в том числе 26 миллионов десятин крестьянам (см., например, 19). Таким образом, и без всякой революции к середине ХХ века помещичьи имения в России перестали бы существовать. Та прибавка, которую получили крестьяне в результате раздела помещичьей земли, оказалась незначительной и во многих губерниях выражалась всего лишь десятыми (а то и сотыми) долями десятины на душу.
Да, с точки зрения эффективного хозяйствования такая прибавка выглядит ничтожной, а разразившаяся после этого гражданская война – совершенно несоразмерной платой за столь ограниченный экономический выигрыш. Однако те, кто рассуждает подобным образом, принимают логику Западной цивилизации, где главным критерием успешной стратегии является рентабельность. Логика Российской цивилизации требует оценить эти события по-иному. Ведь прирезка, допустим, всего лишь в 0,2 десятины (даже при получении не более чем пяти центнеров продовольственного зерна с гектара) добавляла свыше ста килограммов хлеба на каждого едока. В хронически недоедающих семьях такое увеличение рациона означало спасение от голода. Для миллионов малоземельных и безземельных русских крестьян «чёрный передел» не был вопросом выгоды и невыгоды, это был вопрос жизни и смерти.
Кроме того, необходимо учесть, что «чёрный передел» коснулся не только помещиков, но также других крупных землевладельцев, в частности сельских арендодателей, сдававших земельные излишки «исполу», то есть за половину полученного урожая. Перераспределение конфискованной земли происходило, в первую очередь, в пользу самых обездоленных слоёв крестьянства. Таким образом, беднейшие семьи получили не по 0,2-0,4 десятины на душу (согласно расчётам Н.П. Огановского, цит. по 20), а существенно больше, что позволило большинству из них вывести потребление продуктов из зоны физиологического минимума.
ПЕРВЫЙ СЫТЫЙ ПЕРИОД ДВАДЦАТОГО ВЕКА
После раздела земель крупных собственников российское крестьянство резко сократило экспорт, но зато заметно улучшило собственное питание. Это видно, например, даже по изменению структуры посевных площадей между 1913 и 1928 годами. Если общий размер пашни за это время увеличился незначительно, то площади, занятые важнейшими продовольственными культурами, выросли в полтора-два раза (в миллионах гектаров: с 3,8 до 7,7 под картофелем; с 2,0 до 3,0 под гречихой; с 3,2 до 5,8 под просом; см. 21). Несложно заметить, что именно эти культуры, вслед за рожью, играли важнейшую роль в русском традиционном рационе, и именно на их выращивании сосредоточились крестьяне, получив прирезки помещичьей земли. Задача стояла простая – не заработать на земле, а накормить досыта себя и своих детей.
Если раньше крупные землевладельцы отправляли львиную долю своего урожая на экспорт, обеспечивая свои потребности в роскоши, то эти же площади, переданные крестьянам, стали работать на внутреннее потребление. Это имело ключевое значение в решении проблемы голода и связанной с ним смертности. Не зря упомянутый выше Энгельгардт писал в своё время: «американец продаёт избыток, а мы продаём необходимый насущный хлеб… Продавая немцу нашу пшеницу, мы продаём кровь нашу, то есть мужицких детей» (15). Революционный земельный передел приостановил этот процесс, сберегая мужицкую кровь, крестьянских детей.
За годы НЭПа на 26 % по сравнению с дореволюционным периодом увеличилось потребление животноводческих продуктов (22). В некоторых сферах мог наблюдаться ещё более заметный прогресс. Я, например, с удивлением обнаружил, что накануне Первой мировой войны русские крестьяне съедали за год лишь 37 яиц, или в среднем одно яйцо за десять дней (23). Не мудрено, что обычная яичница считалась праздничным троицким блюдом.
Столь низкое потребление яиц было возможно лишь при условии, что кур держали далеко не на каждом дворе. Людям, рождённым после революции, непривычно представлять деревенский двор без домашней птицы. Однако всё становится на свои места, если принять во внимание, что содержание птицы требует обязательного зернового прикорма, и для тех семей, где хлеба не хватало на питание детям, тратить зерно на кур выглядело недопустимым расточительством. Такие контрасты царили в стране, которая в начале ХХ века обеспечивала 50 % мирового экспорта яиц! Очевидно, что отказ от экспорта и переориентация на внутреннее потребление сулили здесь очень серьёзный выигрыш для населения России.
Благодаря ликвидации безземелья и нищеты Россия вступила в первый сытый период ХХ века, когда голод был побеждён как массовое явление. Этот период можно твёрдо датировать 1923-29 годами. Сокращение смертности на 7-9 промилле (при ожидаемом сокращении в случае сохранения предреволюционной динамики максимум на 2-3 промилле) означало ежегодное сохранение почти миллиона человеческих жизней. В итоге общий позитивный демографический эффект земельного передела можно оценить в 5-6 миллионов человек.
На этом этапе аграрная революция в России не могла считаться ломкой старого уклада. Скорее, наоборот, это была попытка стихийного возрождения традиционного общинного уклада жизни русской деревни, с его уравнительным землепользованием и относительно самостоятельным хозяйствованием. Последовавшие затем, на рубеже двадцатых и тридцатых годов, события, конечно же, вдохновлялись совершенно иной логикой – логикой экономической, а не гуманитарной эффективности. Эти события привели к огромным экономическим достижениям и столь же огромным человеческим потерям. Но о потерях советского времени сейчас говорится достаточно много и подробно. Целью же данной статьи было восстановить историческую объективность, пролив свет на одну из гуманистических граней советского проекта, проявившуюся сразу же после революции.
- В.В. Тимаков, А.Б. Рудаков, «Русская программа. Формула и цель нашей цивилизации», Тула, 2015 г.
- В.В. Тимаков, «Демография социальных катастроф», http://www.kommersant.ru/doc/3236711
- «Народное хозяйство РСФСР в 1956 году», М., 1957
- Рашин А.Г. «Население России за 100 лет. 1813-1913», М., 1956
- Андреев Е.М. с соавт., «Демографическая история России. 1927-1959 гг.», М., 1998
- С.А. Новосельский, «Смертность и продолжительность жизни в России», СПБ, 1916 г.
- «Средняя продолжительность жизни в России (ожидаемая)» www.statdata.ru
- Урланис Б.Ц. «Рождаемость и продолжительность жизни в СССР», М., 1963
- Источники данных – в статье С. Миронина «Воюющие цифры и зернопроизводство» (www.economics.kiev.ua); см. также М. Левин, «Российские крестьяне и советская власть»// Отечественная история, №№ 4-5. 1994 г.
- Грегори П., «Экономический рост Российской империи», пер. с англ., 2003
- Большая Советская Энциклопедия, 3-е издание, т.24, ч.2, М., 1977
- «Объяснительная записка к отчёту государственного контроля…», СПБ, 1913 г.; см. также Милов Л.В., «История России ХХ – начала XXI века», М., 2006; Nove A., «An economic history of the USSR 1917-1991», Harmondworthy, 1992
- Цит. по Касвинов М.К., «Двадцать три ступени вниз», М., 1978
- М.О. Меньшиков «Молодёжь и армия», 13.10. 1909
- Энгельгардт А.Н. «Из деревни. 12 писем», СПБ, 1999 г.
- Мельянцев В.А. «Восток и Запад во втором тысячелетии: экономика, история и современность», М., 1996
- Мэддисон Э., «Контуры мировой экономики в 1-2030 гг.», пер. с англ., М., 2015
- Тимаков В.В., «Русская община и советский проект», http://rusnext.ru/recent_opinions/1532606343
- http://info-grad.com/mif---vsyey-zyemlyey-v-rossii-do-1917-goda-vladyeli-pomyeshchiki/
- https://histrf.ru/biblioteka/b/stolypinskaia-aghrarnaia-rieforma-kak-ona-nie-otmienila-rievoliutsiiu
- «СССР в цифрах. Статистический сборник ЦСУ», М., 1958
- Дэвис Р. «От царизма к НЭПу»// Вопросы истории, №№ 8-9, 1992
- «Нормы потребления сельского населения по данным бюджетных исследований», М., Экономический отдел Всероссийского союза городов. 1915