Листая Оруэлла… Невозможность равенства?
Владимир Тимаков
Прав ли автор «Скотного двора» и антиутопии «1984», описывая СССР как классовое общество, где партноменклатура заняла место дворянства или капиталистов?
У британского писателя Оруэлла есть известная пародия на СССР под названием «Скотный двор». По сюжету домашние животные возмущаются: почему они работают, возят телеги, дают молоко и даже умирают под ножом мясника, а люди только пользуются плодами их труда? Возмущённые такой несправедливостью, животные составляют заговор, выгоняют людей и пытаются построить общество равенства. Но очень скоро лидеры революционеров (у Оруэлла эту роль играют свиньи) захватывают всё новые и новые привилегии, и выдвигают лозунг «Все животные равны, но некоторые равнее других». В конце концов, «самые равные» переселяются в человеческие дома и восстанавливают прежний порядок вещей, да ещё отягощённый свинскими привычками новых хозяев.
Создатель столь неприглядной картины советского общества отнюдь не апологет капитализма. Наоборот, Оруэлл принадлежал к радикальному левому течению и разочаровался в СССР после войны в Испании, где участвовал добровольцем. Среди наших соотечественников его книги стали очень популярны в годы перестройки, когда преобладала критика советского строя «слева». Лидеры демократической оппозиции упрекали советский строй в несправедливости, обличали привилегии партноменклатуры, подчёркивали образовавшийся в обществе социальный разрыв. Как мы теперь понимаем, их благими пожеланиями была вымощена дорога в ад. Ни к какому равенству страна не приблизилась ни на йоту, а заправские борцы с номенклатурными привилегиями,- такие как Гавриил Попов или Анатолий Собчак,- превратились в миллионеров.
Свидетель девяностых может сказать, что жизнь подтвердила правоту Оруэлла,- наши «свиньи» превратились в «мясников» быстрее, чем можно было предполагать. На этом фоне формула разделения человеческого общества, выведенная в другом не менее известном произведении писателя, «1984», выглядит грустной аксиомой:
«На протяжении всей зафиксированной истории и, по-видимому, с конца неолита в мире были люди трёх сортов: высшие, средние и низшие. Группы подразделялись самыми разными способами, носили всевозможные наименования, их численные пропорции, а также взаимные отношения от века к веку менялись; но неизменной оставалась фундаментальная структура общества».
Утверждение о том, что существуют люди высшего и низшего сорта режет ухо человеку русской культуры. Но если мы заменим «сорт» на «класс», согласно социальному положению, внутренний протест утихает и становится возможным перейти к спокойному логическому анализу текста. Прав ли Оруэлл, описывая СССР как классовое общество, где партноменклатура заняла место дворянства или капиталистов? Где, несмотря на изначальный лозунг равенства, возникло столь же отчётливое социальное расслоение?
Этот вопрос сегодня имеет в прямом смысле просветительское значение, потому что выросло уже целое поколение людей, готовых скорее судить о Советском Союзе по современным телесериалам, нежели по воспоминаниям живых свидетелей.
Я застал СССР в первые двадцать шесть лет своей жизни: достаточно серьёзный срок для внимательного человека. И могу решительно утверждать: никакого классового расслоения, никаких сословных перегородок в советском обществе не было. Конечно, СССР нельзя было назвать страной абсолютного равенства – такое возможно только на конвейере среди роботов, но уж точно не было ничего похожего на сословную иерархию дореволюционной России или современной Оруэллу Англии.
Сам Оруэлл в очерке «Англичане», опубликованном после войны, пишет, что классовую принадлежность на Британских островах можно распознать по множеству примет: по одежде, манерам, осанке и даже по выговору. Эта лингвистическая сегрегация чем-то напоминает толстовскую Россию с русскоговорящими крестьянами и дворянами-франкофонами. Но в Советском Союзе определить социальный статус по такого рода признакам было очень затруднительно, и Вы, взявшись выделить в случайной толпе молодых людей 5 или 10 процентов отпрысков руководящих работников, скорее ошиблись бы, чем угадали.
Моё детство прошло в Криволучье, в посёлке металлургов на окраине Тулы. В нашем классе учились дети заводских рабочих и ребятишки из пригородных деревень: Морозовки, Бежки, Балабаевки, Пещерово. В 17 лет я поступил на биофак МГУ и оказался в одном из самых элитарных ВУЗов СССР. Конечно, мои новые друзья отличались совсем иным уровнем подготовки и объёмом знаний, но я не ощутил никакого подобия «кессонной болезни», возникающей при переходе из одной среды в другую, совершенно иную и чуждую. Никогда у меня не возникало мысли, что я оказался не в своей тарелке, никогда московские товарищи не смотрели на провинциалов из глубинки как на нечто инородное. Не было никакого принципиального деления по речи, моде, обычаям, внешнему облику. И в Криволучье, и в Москве были какие-то отдельные субкультурные группы (например, в нашем классе учился очень стильный фарцовщик Володя Гайт, а на курсе выделялись определённым мажорским снобизмом потомки академиков Лёня Овичинников и Гоша Скрябин), но они совершенно не делали погоды. Точно так же не заметив социального барьера я мог перейти из одной окраинной тульской школы в другую.
Примером отсутствия классового деления в СССР служит судьба моего отца, Виктора Ивановича Тимакова. Деревенский сирота, начавший трудовую карьеру простым рабочим в кислородно-конверторном цеху Новотульского металлургического завода, он после вечерней школы поступил в Горный институт; получив диплом, работал инженером-электриком, потом начальником электроцеха и в итоге дослужился до поста директора фабрики «Мелодия» (в 1985-91 годах), то есть вошёл в верхний управляющий слой, функционально аналогичный земельной аристократии или крупному капиталу в несоциалистических обществах. Ещё раньше, с 1975 по 1982 годы, он занимал должность секретаря парткома НПО «Тулачермет», большого завода с 11 тысячами работников, входя в ту самую партноменклатуру, привилегии которой Оруэлл (и многие после него) сравнивали с привилегиями правящего класса буржуазных стран.
Но функциональное положение на вершине управленческой пирамиды (среди трёхсот высших партийных функционеров Тульской области, а затем среди её трёхсот топ-менеджеров) вовсе не означало такого же социального возвышения. Мы по-прежнему жили в двухэтажном домике на 16 квартир на окраине Криволучья (улица Мартеновская), рядом с прежними соседями из рабочей среды. У семьи не изменился круг личного общения, нашими ближайшими друзьями остались те же инженеры и врачи, с которыми родители сошлись ещё до зенита отцовской карьеры. У нас остался прежний садовый домик 4 на 5 метров с участком в семь соток в коллективном саду № 5 рядом с Сеженским лесом, прежний автомобиль «Москвич-412» (наряду с «Жигулями», «Москвичи» были самыми распространёнными среднелитражками. Престижным автомобилем считалась «Волга». «Волгу» в нашем кругу общения имел только мамин брат, Анатолий Григорьевич Митяев, преподаватель математики, который заработал дорогое авто, три года выполняя интернациональный долг в Гвинее, где обучал секретам интегрального исчисления африканских студентов).
Справедливости ради надо признать, что в нашем доме на Мартеновской мы были одой из первых семей, получивших в своё распоряжение всю трёхкомнатную квартиру целиком. В 1971 году, когда мы въехали туда, такой «роскошью» пользовались только три семьи, остальные делили квартиры как коммуналки. Но, как заметил наблюдательный читатель, эту привилегию – не делить кухню с соседями – мы получили задолго до того, как отец попал в круг партноменклатуры. Просто его оценили как квалифицированного электрика. Вместе с нами в число первых полноправных собственников вошли семьи квалифицированных доменщиков: Алдошины и Маликовы. Также добавлю, что уже к середине восьмидесятых годов все коммуналки в нашем доме были расселены, все соседи получили отдельные квартиры. Этот процесс происходил непрерывно, из-за чего многие мои одноклассники,- например, ближайший друг детства Валера Бартулёв и соседка по парте Галя Донская,- ушли в другие школы, так как переехали в микрорайоны новостроек. Так что с точки зрения квартирного вопроса представитель высшей региональной партноменклатуры не пользовался никакими привилегиями по сравнению с простыми рабочими.
А ведь в классовом обществе разделение на бедняцкие кварталы и районы богачей является важнейшим показателем социального разрыва. Сегодня, когда моё родное Криволучье превратилось в типичную бедняцкую окраину, удел малоимущих и заповедное поле для наркодилеров (нелегальной рекламой дешёвых дурманящих смесей исписаны все стены домов), эта пропасть отчётливо видна. Трудно поверить, что всего тридцать-сорок лет назад в одном из соседних домов, посреди этого захолустья, жил генеральный директор большого завода, а в другом – делегат съезда КПСС!
Когда отец уже стал секретарём парткома, я столкнулся с дискриминацией совершенно другого рода…
(продолжение следует)